Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
На следующее утро заявились с обыском ко мне. Он происходил весьма своеобразно. По моим представлениям, когда ищут наркотики, надо смотреть, какие лекарства есть в квартире, исследовать порошки, пузырьки, шприцы, медицинские рецепты. Всего этого было немало, потому что моя мама была больным человеком. Я даже предложил им показать, где у нас аптечка, где лекарства стоят, какие есть рецепты, но они отказались. Зато все внимание было направлено на изучение книг, бумаг и фотографий. Я в ту пору энергично занимался научной работой, литературой периода, который сейчас называется Серебряным веком. У меня было много материалов. Вот это и стало предметом пристального внимания. Более того, они растерялись, когда наткнулись на сотни фотографий. Капитан, который проводил обыск, стал звонить кому-то и просить помощи, потому что они не могут разобраться, что делать с фотографиями, неужели каждую описывать? Минут через сорок-пятьдесят один из сотрудников милиции воскликнул: «Ага, вот оно!» Он из-за книг на полке извлек небольшой пакетик, который я впервые видел. Произошло примерно то же, что накануне с моей женой. Пакетик был развернут, милиционеры потрогали, попробовали пальцем, языком и сказали: «Да, это, скорее всего, анаша. Константин Маркович, мы вынуждены вас задержать, вы должны проехать с нами».
Они долго составляли протокол обыска, вписывали книги — все книги, изданные на русском языке, но за рубежом. Причем это были не воспоминания каких-то злостных белогвардейцев, а книги по русской литературе, по русской культуре. Это были и Мандельштам, и Ахматова, и Пильняк, и Зощенко. Потом они начали отбирать фотографии тех поэтов и деятелей культуры, которые вроде не должны вызывать подозрения. Правда, снимки эти широко не публиковались в советское время. Есенин в обнимку с Айседорой Дункан или Есенин, сфотографированный после того, как он был вынут из петли. Маяковский после самоубийства с кровавым пятном на рубашке. Блок в гробу. Все, что связано со смертью поэтов, живо интересовало сотрудников, производивших обыск. И это можно понять, потому что смерть этих поэтов связана с определенными легендами и подозрениями. В других обстоятельствах все они жили бы гораздо дольше. Но меня удивило, что была отобрана и фотография с картиной Ильи Глазунова «Мистерия ХХ века», на которой изображены все крупнейшие политические и общественные деятели XX века. Есть там и Ленин, и Троцкий, и Мао Цзэдун. Этот снимок зачем-то конфисковали.
Много лет спустя подтвердилось то, что я заподозрил сразу: двое из тех, кто производил у меня обыск, были никакие не милиционеры. Они были из другой организации, которая называлась Комитет государственной безопасности. Но если обыск проводит Комитет государственной безопасности, то при чем здесь хранение наркотиков? Комитет государственной безопасности наркотиками не занимается. Но это обнаружится в будущем. А тогда я простился с мамой, и меня отвезли в отделение милиции.
Потом следователь сказал мне, что есть постановление о моем аресте и я стал обвиняемым по статье 224, часть третья — «незаконное хранение и сбыт наркотиков». Полгода до суда я провел в тюрьме «Кресты», и начался отрезок моей жизни, который в жизни каждого человека, прошедшего через подобные истории, — отдельная драматическая глава. В моем случае это было, конечно, сопряжено с особыми переживаниями, потому что я не чувствовал себя ни в чем виноватым. И я даже не очень понимал, что на самом деле происходит. Перебирал в памяти разные эпизоды своей жизни, гадал, что могло случиться: может, кто-то донос на меня написал, какие у меня есть враги, при чем здесь моя жена. То, что за этим стоит КГБ, удалось узнать и юридически доказать значительно позже.
Пребывание в камере и в этой закрытой системе — совершенно особый опыт. Сейчас какие-то его аспекты беллетризованы благодаря фильмам и книгам, но это дает лишь общее и отдаленное представление о том, что такое жизнь, когда ты ясно понимаешь, что вот в этой переполненной камере есть какие-то люди, которые связаны с оперчастью и которые ориентированы именно на тебя, что нужно фильтровать каждое слово, не делать никаких ложных шагов и поступков, постоянно быть настороже и начеку. Это приходит с опытом. А опыт берется только из реальности. Вдвойне это все трудно для человека интеллигентного, у которого есть свои представления о том, что такое хорошо и что такое плохо, у которого есть принципы. Я не знал, что стало с женой, в каком состоянии находится мама. Следствие идет, и никакое сношение с внешним миром невозможно. Хотя никакого следствия и не было: по прошествии трех месяцев мне предложили ознакомиться с делом, которое состояло из двух-трех бумажек.
Менялись адвокаты, для меня было очевидно, что дело шьется, но я не знал, что делать и как защищаться. В марте 1981 года меня судили в Куйбышевском народном суде; впоследствии я узнал, что там же за несколько недель до этого судили мою жену и дали ей за незаконное хранение наркотиков полтора года лагеря общего режима. Поскольку суд формально был открытым, а весть о том, что со мной случилось, прокатилась по городу, где у меня было много друзей, пришло довольно много народу. Я впервые за три месяца увидел знакомые лица, когда меня вели в зал. А зал при этом был заполнен какими-то незнакомыми мне молодыми людьми с неподвижными лицами. То ли школа КГБ, то ли какие-то курсанты. Только три или четыре человека из моих друзей и знакомых смогли проникнуть — видимо, по недосмотру распорядителей.
Заседание продолжалось несколько часов и напоминало пародию на суд. Хотя и в наши времена мы все чаще видим такие пародии. Найденного на полке пакетика с анашой было недостаточно, нет доказательств, что это я его туда положил. Но следователь Каменко представил экспертизу. Якобы в мусоре и крошках, которые изъяли из карманов моей дубленки, тоже нашли частицы анаши. И это были все доказательства моей причастности к наркотикам, которых я никогда в жизни не употреблял. В то, что меня обвиняют и судят как наркомана, не поверил ни один человек в том ленинградском мире, в котором я жил. Если бы они мне подкинули валюту, в это еще как-то можно было поверить. Ходили разные, совершенно невероятные предположения: что у меня во дворе несколько дней назад нашли труп, что я передавал на Запад микрофильм с секретными данными. Приговор суда был за незаконное хранение без цели сбыта — полтора года лагеря общего режима. Потом была кассация, она длилась еще несколько месяцев. В общей сложности через полгода после ареста меня из «Крестов», как говорится, «дернули» на этап. Объявили: в Магадан. Дежурный офицер и сам был удивлен — с таким сроком скорее полагалась Ленинградская область.
Этап — это худшее и самое трудное испытание, там царит полный зэковский и милицейский беспредел; не думаю, что сейчас что-то изменилось. Ситуация подвижна, человека перемещают, никто его не знает. Конвой может ошибиться, какое-то случайное слово или жест принять за сопротивление. Шаг в сторону — это, как известно, побег. Может произойти все что угодно. Формально обязаны отделять один вид режима от другого. Особый режим, конечно, всегда отделяли, но усиленный и общий часто перемешивались: очень опытные зэки перемешивались с первоходками. Происходили страшные вещи. Много точного и умного написано о лагерях и жизни в той системе — и Варлам Шаламов, и Анатолий Жигулин, и замечательная книга археолога Льва Клейна «Перевернутый мир». Но нигде я до сих пор не встречал описания этапа в том виде, в каком он предстал мне летом 81-го года, — звериное царство.
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
